Письмо Л.Н. Толстого.

А. И. ДВОРЯНСКОМУ

1899 г. Декабря 13. Москва. Александр Иванович,

Получив ваше письмо, я тотчас же решил постараться наилучшим образом ответить на вопрос первой, самой первой важности, который вы мне ставите и который, не переставая, занимает меня, но разные причины до сих пор задерживали, и только теперь я могу исполнить ваше и мое желание.

С того самого времени — 20 лет тому назад, — как я ясно увидал, как должно и может счастливо жить чело­вечество и как бессмысленно оно, мучая себя, губит поко­ления за поколениями, я все дальше и дальше отодвигал коренную причину этого безумия и этой погибели: сначала предоставлялось этой причиной ложное экономическое устройство, потом государственное насилие, поддержива­ющее это устройство; теперь же я пришел к убеждению, что основная причина всего — это ложное религиозное учение, передаваемое воспитанием.

Мы так привыкли к этой религиозной лжи, которая окружает нас, что не замечаем всего того ужаса, глупости и жестокости, которыми переполнено учение церкви; мы не замечаем, но дети замечают, и души их неисправимо уродуются этим учением. Ведь стоит только ясно понять то, что мы делаем, обучая детей так называемому закону божию, для того, чтобы ужаснуться на страшное преступ­ление, совершаемое таким обучением. Чистый, невинный, необмаиутый еще и еще не обманывающий ребенок при­ходит к вам, к человеку, пожившему и обладающему или могущему обладать всем знанием, доступным в наше вре­мя человечеству, и спрашивает о тех основах, которыми должен человек руководиться в этой жизни. И что же мы отвечаем ему? Часто даже не отвечаем, а предваряем его вопросы так, чтобы у него уже был готов внушенный от­вет, когда возникнет его вопрос. Мы отвечаем ему на эти вопросы грубой, несвязной, часто просто глупой и, глав­ное, жестокой еврейской легендой, которую мы передаем ему или в подлиннике, или, еще хуже, своими словами. Мы рассказываем ему, внушая ему, что это святая истина, то, что, мы знаем, не могло быть и что не имеет для нас никакого смысла, что 6000 лет тому назад какое-то стран­ное, дикое существо, которое мы называем богом, вздумало сотворить мир, сотворило его и человека, и что человек согрешил, злой бог наказал его и всех пас за это, потом выкупил у самого себя смертью своего сына, и что нагие главное дело состоит в том. чтобы умилостивить этого бога и избавиться от тех страданий, на которые он обрек нас. Нам кажется, что это ничего и даже полезно ребенку, и мы с удовольствием слушаем, как он повторяет псе эти ужасы, не соображая того страшного переворота, незаметного нам, потому что он духовный, который при этом совершается в душе ребенка. Мы думаем, что душа ребенка — чистая доска, на которой можно написать все, что хочешь. Но это неправда, у ребенка есть смутное представление о том, что есть то начало всего, та причина его существования, та сила, ко власти которой он находится, и он имеет то самое высокое, неопределенное и невыразимое словами, но со­знаваемое всем существом представление об этом начале, которое свойственно разумным людям.  И вдруг вместо этого ему говорят, что начало это есть не что иное, как, ка­кое-то личное самодурное и страшно злое существо — ев­рейский бог. У ребенка есть смутное и верное представле­ние о цели этой жизни, которую он видит в счастии, до­стигаемом любовным общением людей. Вместо этого ему говорят, что общая цель жизни есть прихоть самодурного бога и что личная цель каждого человека — это избавление себя от заслуженных кем-то вечных наказаний, мучений, которые этот бог наложил на всех людей. У всякого ре­бенка есть и сознание того, что обязанности человека очень сложны и лежат в области нравственной. Ему говорят вместо этого, что обязанности его лежат преимущественно в слепой вере, в молитвах — произнесении известных слов в известное время, в глотании окрошки из вина и хлеба, которая должна представлять кровь и тело бога. Не говоря уже об иконах, чудесах, безнравственных рассказах Биб­лии, передаваемых как образцы поступков, так же как и об евангельских чудесах и обо всем безнравственном значе­нии, которое придано евангельской истории. Водь это все равно, как если бы кто-нибудь составил из цикла русских былин с Добрыней, Дюком и др. с прибавлением к ним Еруслаиа Лазаревича цельное учение и преподавал бы его детям как разумную историю. Нам кажется, что это не­важно, а между тем то преподавание так называемого за­кона божий детям, которое совершается среди нас, есть самое ужасное преступление, которое можно только пред­ставить себе. Истязание, убийство, изнасилование детей ничто в сравнении с этим преступлением.

Правительству, правящим, властвующим классам нужен этот обман, с ним неразрывно связана их власть, и потому правящие классы всегда стоят за то, чтобы этот обман производился над детьми и поддерживался бы уси­ленной гипнотизацией над взрослыми; людям же, желаю­щим не поддержания ложного общественного устройства, а, напротив, изменения его, и, главное, желающим блага тем детям, с которыми они входят в общение, нужно всеми силами стараться избавить детей от этого ужасного обма­на. И потому совершенное равнодушно детей к религиоз­ным вопросам и отрицание всяких религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением всё-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, хотя бы в самых усовершенствованных формах. Мне кажется, что для всякого человека, понявшего все значение передачи ложного учения за священную истину, не может быть и вопроса о том, что ему делать, хотя бы он и не имел никаких положительных религиозных убежде­ний, которые он бы мог передать ребенку. Если я знаю, что обман — обман, то, пи при каких условиях, я не могу го­ворить ребенку, наивно, доверчиво спрашивающему меня, что известный мне обман есть священная истина. Было бы лучше, если бы я мог ответить правдиво на все те вопросы, на которые так лживо отвечает церковь, но, если я и не могу этого, я все-таки не должен выдавать заведомую ложь за истину, несомненно зная, что от того, что я буду дер­жаться истины, ничего кроме хорошего произойти не мо­жет. Да, кроме того, несправедливо то, чтобы человек не имел бы чего сказать ребенку, как положительную рели­гиозную истину, которую он исповедует. Всякий искрен­ний человек знает то хорошее, во имя чего он живет. Пускай он скажет это ребенку или пусть покажет это ему, и он сделает добро и, наверное, не повредит ребенку.

Я написал книжку, называемую «Христианское учение» 2, в которой я хотел сказать, как можно проще и яснее то, во что я верю. Книга эта вышла недоступ­ною для детей, хотя я имел в виду именно детей, когда писал ее.

Если же бы мне нужно было сейчас передать ребенку сущность религиозного учения, которое я считаю истиной, я бы сказал ему, что мы пришли в этот мир и живем в нем не по своей воле, а по воле того, что мы называем богом, и что поэтому нам будет хорошо только тогда, когда мы будем исполнять эту волю. Воля же состоит в том, чтобы мы все были счастливы. Для того же, чтобы мы все были счастливы, есть только одно средство: надо, чтобы каждый поступал с другими так, как он желал бы, чтобы поступали с ним. На вопрос же о том, как произошел мир, что ожи­дает нас после смерти, я отвечал бы на первый, признанием своего неведения и неправильности такого вопроса (во всем буддийском мире не существует этого вопроса); на второй же отвечал бы предположением о том, что воля призвавшего нас в эту жизнь для нашего блага ведет нас куда-то через смерть, вероятно, для той же цели.

Очень рад буду, если выраженные мною мысли приго­дятся вам,

Лев Толстой.                13 декабря 1899.

 Толстой отвечает на письмо от 20 октября студента, уволенного из университета за участие в студенческих волнениях и ставшего учителем п воспитателем 12-летнего. мальчика (ГМТ). Дворянского интересовала проблема религиозного воспитания его ученика в смысле отношения к «учению Христа», церкви, п он спрашивал совета Толстого (см. т. 72, с. 267-268).

2 «Христианское учение» вышло в 1896 г.